Когда-то он посвятил нашему острову три месяца и три дня. А потом написал книгу, благодаря которой эта часть суши получила известность во всем мире. Однако многим нашим современникам любопытно будет узнать о том, как добирался писатель до Сахалина, что пережил, о чем думал. И здесь нам помогут его письма с дороги... Собираясь на край земли, Чехов обещал своему другу и издателю А. Суворину писать с дороги путевые заметки для «Нового времени». Обещание он выполнил, о чем свидетельствует письмо от 20 мая 1890 года: «Уезжая, я обещал присылать Вам путевые заметки, начиная с Томска, ибо путь между Тюменью и Томском давно уже описан и эксплуатировался тысячу раз». На упреки Суворина, что Чехов не спешит посылать ему свои заметки, путешественник отвечает: «Дорогою писать было положительно невозможно; я вел короткий дневник карандашом и могу предложить Вам теперь только то, что в этом дневнике записано». В основе путевых очерков не только дневниковые записи, но и письма писателя. Он писал правду обо всем, что встречалось и происходило с ним в дороге, о своих чувствах и переживаниях. А пережил он многое. Вот как пишет А. Чехов Суворину о поездке по Сибири: «В Тюмени мне сказали, что первый пароход в Томск идет 18-го мая. Пришлось скакать на лошадях. В первые три дня болели все жилы и суставы, потом привык и никаких болей не чувствовал. Только от неспанья и постоянной возни с багажом, от прыганья и голодовки было кровохарканье, которое портило мне настроение, и без того неважное. В первые дни было сносно, но потом задул холодный ветер, разверзлись хляби небесные, реки затопили луга и дороги. То и дело приходилось менять повозку на лодку». А вот что он писал о «голодовке»: «Всю дорогу я голодал как собака. Набивал себе брюхо хлебом, чтобы не мечтать о тюрбо, спарже и проч. Даже о гречневой каше мечтал. По целым часам мечтал». Вообще, читать опубликованные письма Чехова очень интересно. О некоторых вещах он пишет с юмором, но о многом – серьезно и поучительно. Благодаря этим письмам мы узнаем о нем не только как о писателе, но и как о человеке, о его пристрастиях, привычках, вкусах... Что важно, о трудностях дороги Чехов пишет с грустной иронией, но ни в коем случае не жалуясь и не жалея о своем решении. В письмах он выглядит не как великомученик, а как герой, воин. В письме к Н. Лейкину он сообщает: «От Тюмени до Иркутска я сделал на лошадях более трех тысяч верст. От Тюмени до Томска воевал с холодом и с разливами рек; холода были ужасные, на вознесенье стоял мороз и шел снег, так что полушубок и валенки пришлось снять только в Томске в гостинице. Что же касается разливов, то это казнь египетская. Реки выступили из берегов и на десятки верст заливали луга, а с ними и дороги; то и дело приходилось менять экипаж на лодку, лодки же не давались даром – хорошая обходилась пуда крови, так как нужно было по целым суткам сидеть на берегу под дождем и холодным ветром и ждать... От Томска до Красноярска отчаянная война с невылазною грязью. Боже мой, даже вспомнить жутко! Сколько раз приходилось починять свою повозку, шагать пешком, ругаться, вылезать из повозки, опять влезать и т. д.»... Хотелось бы добавить: и двигаться вперед, ведь нигде в его письмах ни одной строчки о том, что писатель пожалел о своей поездке или хотел бы повернуть назад. К кому бы А. Чехов ни обращался в письмах, всюду он делится своими планами дальнейшего путешествия, полными энтузиазма и надежды на скорейшее избавление от дорожных мытарств. Наверное, таким образом путешественник мысленно приближал себя к цели. В письме из Красноярска к сестре Маше от 28 мая он сообщает: «В Иркутске я буду через 5 – 6 дней, проживу там столько же дней, затем скакать до Сретенска и – конец моему лошадиному пути. Вот уже более двух недель прошло, как скачу не переставая, думаю только в одном направлении, живу этим; ежедневно вижу восход солнца от начала до конца. Так привык, что мне кажется, что я всю жизнь скачу и воюю с грязью». Уже из Иркутска, в следующем письме, адресованном брату Александру, Чехов напишет: «В общем я своею поездкой доволен и не жалею, что поехал. Тяжко ехать, но зато отдых чуден. Отдыхаю с наслаждением. Из Иркутска двинусь к Байкалу, который переплыву на пароходе; от Байкала тысяча верст до Амура, а там на пароходе до Великого океана, где первым делом выкупаюсь и поем устриц». Наверное, так уж устроен человек, что, когда ему тяжело, он думает о том времени, когда закончатся эти трудности. А трудностей в пути было немало. И в первую очередь это дорожные неудобства: весенняя распутица, грязь и тряска. «Дорога так гнусна, – пишет Чехов Суворину из Томска, – что в последние два дня своего вояжа я сделал только 70 верст». А Марии Павловне пишет из Красноярска следующее: «Что за убийственная дорога! Еле-еле дополз до Красноярска и два раза починял свою повозку; лопнул сначала курок – железная, вертикально стоящая штука, соединяющая передок повозки с осью; потом сломался под передком так называемый круг. Никогда в жизни не видывал такой дороги, такого колоссального распутья и такой ужасной, запущенной дороги». В пути могло случиться всякое. Несколько раз А. Чехов был на краю гибели. Непросто было перебраться писателю через Иртыш: «Утром не захотели везти на пароме: ветер. Пришлось плыть на лодке. Плыву через реку, а дождь хлещет, ветер дует, багаж мокнет, валенки, которые ночью сушились в печке, опять обращаются в студень». А во время переправы на лодке через реку Томь началась гроза, пронесся сильный ветер, поднявший на воде большие «валы». Чехов писал: «Плыли мы молча, сосредоточенно... Я думал: если лодка опрокинется, то сброшу полушубок и кожаное пальто... потом валенки... и т. д.». С такими мыслями Чехов, видимо, прощался с жизнью, видя реальную опасность утонуть в реке. Однажды по дороге из Тюмени в Томск на его тарантас налетела почтовая тройка, он едва не погиб. «В ночь под 6-е мая на рассвете вез меня один очень милый старик на паре, – писал он Маше. – ...Я дремал и от нечего делать поглядывал, как в поле и в березняке искрились змееобразные огни: это горела прошлогодняя трава, которую здесь жгут. Вдруг слышу дробный стук колес. Навстречу во весь дух, как птица, несется почтовая тройка. Мой старик спешит свернуть вправо, тройка пролетает мимо, и я усматриваю в потемках громадную тяжелую почтовую телегу, в которой сидит обратный ямщик. За этой тройкой несется вторая тройка тоже во весь дух. Мы спешим свернуть вправо... К моему великому недоумению и страху, тройка сворачивает не вправо, а влево... Раздался отчаянный треск, лошади мешаются в одну темную массу, дуги падают, мой тарантас становится на дыбы, и я лечу на землю, а на меня мои чемоданы. Но это не все... Летит третья тройка...». Если бы А. Чехов спал, он не успел бы сориентироваться и вовремя отбежать в сторону, тогда бы неминуемая гибель застала его в пути. После этого происшествия писатель поверил даже в провиденье. В одном из своих писем он написал такие строки: «Должно быть, в этот час за меня молилась мать...». Само по себе путешествие по сибирскому тракту считалось в то время опасным. Хотя писатель перед поездкой и сообщал А. Суворину, что впереди не видит «никаких опасностей, кроме зубной боли», тем не менее за исход поездки он очень волновался. И это не раз звучало в его письмах к знакомым. «У меня такое чувство, как будто собираюсь на войну...» – признается он тому же Суворину. «Прощай и не поминай лихом, – пишет он 31 марта Р. Голике. – Увидимся в декабре. А может быть, и никогда уж больше не увидимся. ...Я надолго уезжаю из России, быть может, никогда уж не вернусь». Но вот что Антон Павлович сообщает из Сибири: «От Тюмени до Томска ни почтовые, ни вольные ямщики не помнят, чтобы у проезжающего украли что-нибудь». Хотя на дороге встречались ему «бродяги с котелками на спинах», о них он оставил такие строки: «...Эти господа беспрепятственно прогуливаются по всему сибирскому тракту. То старушонку зарежут, чтоб взять ее юбку себе на портянки, то сорвут с верстового столба жестянку с цифрами – сгодится, то проломят голову встречному нищему или выбьют глаз своему же брату ссыльному, но проезжающих они не трогают». Многое пришлось пережить Чехову за два с половиной месяца пути. Наверное, за это время он прожил целую жизнь. «Сибирь есть страна холодная и длинная, – пишет он брату Александру. – Еду, еду, и конца не видать. Интересного и нового вижу мало, зато чувствую и переживаю много. Воевал с разливами рек, с холодом, с невылазной грязью, с голодухой, с желанием спать...». И все-таки разочарования не было. Большое путешествие на Сахалин придало А. Чехову не только жизненных сил, но и было отмечено новыми творческими замыслами. Скорее всего поездка была необходима для него именно в тот период, когда он начал испытывать некий жизненный и творческий кризис. Возможно, для посторонних глаз переживания молодого талантливого писателя были незаметны, но Чехов это осознавал. Ему либо не хватало свежих впечатлений, либо, как публичному человеку, не было возможности побыть в одиночестве, вдали от всех. По приезде в Москву он написал А. Суворину: «Как Вы были неправы, когда советовали мне не ехать на Сахалин! У меня и брюшко теперь, ... и мириады мошек в голове, и чертова пропасть планов, и всякие штуки, а какой кислятиной я был бы теперь, если бы сидел дома. ...Не то я возмужал от поездки, не то с ума сошел – черт меня знает». С. ВОЛОЖАНИНОВА, научный сотрудник музея книги А. Чехова «Остров Сахалин».
Cантехника
