Информация: Общество

Подранки


МЫ ИГРАЛИ В ВОЙНУ! Огромный вражеский танк двигался прямо на меня, и, казалось, ничто не остановит его. «Заряжай! – орал Алька. – Прямой наводкой! Огонь! Пли!». Я выполняю приказ, и враг повержен. Большой черный жук, играющий роль танка, сбитый горстью песка, валяется на спине, дрыгая лапами, просит пощады. Но пощады не будет. Мы выкапываем в песке ямку, сажаем туда рогатого врага и аккуратно накрываем стеклышком. Все! На сегодня игра в войну окончена – продолжение завтра. Солнце собирается спрятаться за горизонтом, и потому пора домой – иначе нам попадет. Командиру от матери, а канониру от Людки. Алик – мой друг, нам по пять лет. Людка – моя сестра, мой тиран, старше меня на десять лет. Алька всегда мной командует, хотя и моложе на два месяца, наверное, потому, что голова у него огурцом и он на макушку выше меня. Домой мы бредем молча по пыльной улице воронежской окраины. Хочется кушать, а как реализуются наши гастрономические мечты, неизвестно. Впрочем, кушать нам хочется постоянно, и в войну мы играем каждый день и знаем, что завтра наш жук куда-то таинственно исчезнет из вырытого окопа, но фантазиям нашим нет предела, и опять будет стрельба и героические поступки. Опять и снова будет «Война! Война! Война!». «ЭХ, ВОЙНА, ЧТО Ж ТЫ ПОДЛАЯ СДЕЛАЛА!» Ты принесла людям смерть, голод, разруху, горе. Ты разделила наше время на «до» и «после», ты вошла проклятьем с материнским молоком в наши сердца и души, породив ненависть и жестокость. И забыть тебя невозможно. Семья моя вместе со мной вернулась в родной Воронеж в 1948 году, и с этого момента я все хорошо помню. Наверное, с этого и начинается сознательная жизнь, но я начну с того, что было до этого, а до этого было бегство моей семьи, тогда без меня, в составе мамы, папы, дедушки и Людки. Немцы были совсем близко, город был окружен почти полностью. Налеты авиации участились. В наш дом попала бомба. Дедушка с Людмилкой спаслись, успев захватить с собой лишь портфель с документами. Прибежавшим с работы родителям (еще что-то работало) оставалось схватить старого да малого с портфелем и, сориентировавшись, двинуться в нужном направлении без оглядки. Свободным оставался лишь один путь в сторону города Анна. Сто с лишним километров шли пешком. Толпы беженцев постоянно подвергались налетам фашистских самолетов, особенно на переправах через реки. Во время одного из таких налетов Люда с отцом чуть не погибли. Разбегающуюся с дороги толпу людей самолеты расстреливали из пулеметов на бреющем полете. Отец толкнул Люду в рожь (там было поле) и закрыл ее своим телом. Самолет летел так низко, что сестренка видела улыбающееся лицо «аса». Но, к великому счастью, он оказался не снайпером, промахнулся. Таким вот образом, страдая днем от жары и налетов авиации, а ночью от холода, добрались они до Анны, где удалось погрузиться на железнодорожные платформы. На открытых платформах доехали до города Чимкента, что на самом юге Казахстана. В этот город и был эвакуирован «Жиркомбинат» – мамино предприятие. Так началась жизнь на чужбине. Но тогда это была одна страна, одна родина, и народы Средней Азии приютили, пригрели сотни тысяч украинцев, белорусов, русских, евреев и их детей, бежавших от немецкого ига. Многие потом так и остались жить постоянно в среднеазиатских республиках. Действительно, правильно говорят – воюют не народы, воюют политики. А теперь вот «ксенофобия» какая-то объявилась. Ну, в общем, так! Живут мои родные там, в эвакуации. Мама и папа работают, дедушка дома сидит (ему около восьмидесяти), Людка в школу бегает, а меня нет вообще (не могу себе представить). И тут с мамой, а ей в то время уже сорок пять лет, что-то происходит. Она заболела. Вся семья в ужасе, в известном месте у нее появилась опухоль. Подозрение на рак. И мама, а у нее два высших образования, знание четырех иностранных языков, плюс родная сестра врач-гинеколог, бежит рыдая в консультацию, готовясь услышать смертный приговор. Приговор состоялся: «Голубушка! Вы беременны!». Вот так-то, нежданно-негаданно, не к месту, не ко времени огромная радость и облегчение в семье. И пока где-то там далеко Гастелло направляет горящую машину на вражеские танки, а Матросов в бою за неизвестную деревеньку Чернушки закрывает грудью амбразуру вражеского дота, 23 февраля 1943 года «опухоль» появляется на свет. Опухоль – это я. Ребенком я родился необыкновенным, и необыкновенность эта заключалась в том, что весил я то ли три, то ли четыре фунта (фунт равен 400 граммам), в том, что принялся тут же умирать, в том, что вскармливали меня молоком чужие женщины трех национальностей: полька, еврейка и русская. У мамы не было молока. Полька и еврейка давали мне грудь бесплатно, а русская обобрала маму до нитки. Какая уж тут ксенофобия. Потом меня долго лечили от каких-то сложных болезней, а в два годика выловили из глубокой канавы с водой, где я тонул. В три года одна «добрая» женщина (это было в Мелитополе), страдающая открытой формой туберкулеза, вытащив из своего рта морковку, сунула ее мне. Я ее съел, и палочка Коха оказалась для моего здоровья «не лишней». В 1947 году мы оказались в Харькове. Отец мотался в поисках работы. На фронт его не взяли из-за болезни ног и очков с обалденным минусом. Дедушка умер за два месяца до моего рождения. Сестренка в это время жила у тети под Москвой. Мы с мамой в Харькове на территории радиозавода рядом со свалкой радиодеталей, а проще – помойкой. Помойка сыграла положительную роль в нашей жизни. Из отходов производства, разных деталек я собрал вагон трамвая, очень похожий на настоящий, и он стал моей первой в жизни игрушкой. И именно эта помойка в сорок седьмом, возможно, спасла нас от голодной смерти. Был голод. На толкучку снесли все, что можно, даже мои старые пеленки и распашонки, и тут мама на свалке нашла грибы – шампиньоны. Мы с мамой «втихаря» через день срезали их, варили и ели. Это я уже помню. На всю жизнь запомнился мне запах жаренной ломтиками сахарной свеклы и вкус жареных на сковороде зерен кукурузы. Нынче это блюдо зовется – «попкорн», а у нас называлось – «пуканцы» из-за характерного звука, издаваемого при приготовлении. Люда, сестренка, все юные годы проходила в кирзовых сапогах и потом в последующие годы ненавидела и не носила никаких сапог. А я до сих пор с неприязнью взираю на людей, выковыривающих сало из колбасы и вышвыривающих вареный лук из супа. В сорок восьмом отец нашел работу в родном Воронеже и забрал нас с помойки, сестренка тоже была возвращена домой. Ну вот, такова прелюдия к основной теме моего рассказа, рожденного тревожащими душу воспоминаниями. ВОРОНЕЖ, 1948 ГОД Город встретил нас руинами и пепелищами. Единственное уцелевшее здание – недостроенный музыкальный театр. Кругом завалы из битого кирпича, стекла, мусора. Встречаются таблички на немецком языке: «Ahtung! Minen!» и надписи на русском, прямо на стенах: «Проверено, мин нет!». Группы людей, убирающих хлам, в основном солдаты и пленные немцы. В качестве тягачей используются танки со снятыми башнями. Кругом полно калек – без рук, без ног. Иные на костылях, иные на деревянных подставках, оснащенных шарикоподшипниками, просят милостыню. Картина, по-нынешнему, ужасная, а тогда весьма привычная. Отец устроился на вагоноремонтный завод главбухом, мама без работы. Живем в коммуналке в маленькой комнатушке, но все и этому были рады. Игрушек как таковых у меня не было. Дома под кроватью находилась плетеная корзина в форме сундука с крышкой, где хранилось все, чем я играл. Это были огромные ценности: разные железяки, болты, гайки, ободранные кубики и огромный лошадиный противогаз (были тогда и такие). Если я надевал его, то коробка висела ниже коленок, но наиболее примечательной игрушкой была сама корзина. Если на нее надавливали, она скрипела, и я мог прыгать на ней, скрипом испытывая терпение окружающих. Но в основном все свободное время мы проводили на улице, во дворе, где мы дрались, царапались, плевались и швырялись камнями. А мамаши наши потом устраивали разборки с нами и между собой. РИТА Жила в нашем доме маленькая девочка, имени ее я не помню. Мамы у нее не было, был только папа – военный. И не было в этом ничего такого, сиротством тогда никого не удивишь, но была у нее собака, настоящая овчарка по кличке Рита. Рита постоянно находилась около девочки, охраняла ее, воспитывала. Папа девочки постоянно отсутствовал – служба. В магазин за хлебом тогда очередь занимали по темну, не хватало хлебушка-то всем. И вот каждое утро девочка с Ритой, а скорее Рита с ней, шли в магазин за хлебом. Рита с сумкой на шее, девочка рядом с ней, держась за ошейник. Все стоящие в очереди их знали и всегда пропускали. Продавщица брала из сумки денежку, а в сумку клала хлеб, и в глазах ее всегда стояли слезы. Собака с девочкой шли домой, ребятня из очереди с завистью смотрела на собаку, женщины помоложе плакали, а старушки осеняли вслед крестом. Я не мог не вспомнить о Рите, так как, видимо, с этого раз и навсегда определилось мое отношение к собакам, к этим замечательным нашим друзьям, да и вообще к животным. ЦВЕТОЧКИ За сараями у нас располагалась воинская часть, и был там охраняемый периметр за колючей проволокой, цвели на нем чудесные одуванчики, и повадились мы туда лазить за этими одуванчиками. Часовые на это как-то не реагировали, и все были счастливы. Но однажды, когда мы проникли на запретную территорию, на посту обязанности часового исполняло лицо и оно не стало нарушать устав караульной службы. Было все: и «стрелять буду», и патрон дослан в патронник. Вся ребятня моментально проскочила назад под колючую проволоку, а я запутался в колючках, так как был обмотан маминым вязаным платком. Солдат орал и тыкал в меня штыком, а я верещал, как заяц, пока не обмочился от страха и не оставил половину платка на ограждении... Было мне тогда всего пять лет от роду, а цветы я по-прежнему люблю. НЕМЦЫ Прошло три года после окончания войны, а над нами частенько кружили самолеты, проводившие учебные бои. Один самолет тащил «колбасу»-мишень, а второй, выделывая разные воздушные фигуры, расстреливал ее. И хотя бои были учебные, пушечные гильзы падали на наши головы очень даже настоящие. Потом мы их находили в траве, и это были трофеи, имеющие для нас огромную ценность. На них можно было что-нибудь выменять. Мы с Алькой путем бартера обзавелись отличными рогатками, чем подняли свой авторитет в своем окружении. Когда-то в восьмидесятых на экраны вышел фильм «Подранки» режиссера Губенко, играли там Жанна Болотова, и Ролан Быков... Фильм этот поразил меня своим реализмом. Он был о нас, о ребятишках, в судьбы которых вмешалась война, сделавшая их не по годам взрослыми. О детях, сиротах, потерявших родителей на этой страшной войне. О детском доме, о воспитателях, прошедших войну и ставших на ней инвалидами. А один эпизод походил на то, что произошло с нами – мальчишками с улицы Кривоносовской на самой окраине послевоенного Воронежа. Помните: сирота-детдомовец, люто ненавидевший фашистов, подорвался на толовой шашке, которую хотел, но так и не смог кинуть через забор в пленных немцев? Бикфордов шнур уже горел, а его душили слезы отчаяния, ненависти, и что-то там внутри, в душе не давало ему совершить задуманное. Он погиб. Вот это «что-то» довелось прочувствовать и нам с Алькой. Недалеко от нашего дома строился новый большой дом, трехэтажный с бомбоубежищем. Сейчас такие дома называют «сталинками». Впоследствии нашей семье дали в нем квартиру, а пока его только строили, и строили его пленные немцы. Стройка была обнесена высоким забором с колючей проволокой. С наружной стороны к забору кое-где почти вплотную примыкали сараи. На крышах этих сараев и собиралась разновозрастная ребятня со всей улицы смотреть немцев. Так было и в тот раз. Сидим, смотрим на немцев, как они работают. Серые, грязные, катают тачки с кирпичами по деревянным мосткам, а наши солдаты их охраняют. Как сейчас помню, уперлись немцы в какую-то тяжеленную штуковину, пытаются ее сдвинуть. Человек десять уперлись – и никак, а солдат наш (это на публику, а публика – это мы) подает команду: «Раз! Два! Дружно! Пукнуть нужно!». Мы хохочем, и у немцев получается, штуковина сдвигается. Тут приезжает полевая кухня – обед. Немцы бросают работу, выстраиваются в очередь к кухне, потом с котелками и мисками расходятся по двору, рассаживаются где придется и принимаются за еду. Мы же, глотая слюни, смотрим на все это, и самые разные мысли в наших головенках сливаются в единую идею. Мои мысли и внимание тоже сосредоточились на одном из пленных, он ближе всех ко мне. Пожилой дядька в пилотке, худой, небритый, с оторванным у френча рукавом. Сидит себе и орудует ложкой в котелке, а тут... И я думаю, что вот он, «гад, сволочь», стрелял в мою Людку из пулемета и чуть ее не убил. И вот он сейчас сидит, жрет, а я есть хочу. Мысли прерываются тем, что один из пленных приподнимается и со словами: «Мальшик! Возьми!» кидает кусок хлеба в нашу сторону. Лучше бы он этого не делал. Это было совсем уж «западло», провокация чистой воды (так нам казалось), да и кто из нас посмеет принять подачку из рук врага. Вот тут все и началось. Моментально, как по команде, в наших руках появляются рогатки, и град из камней, гаек, кусков чугуна летит в немцев. Немцы вскакивают. Воздух разрывает треск автоматной очереди. Немцы валятся на землю, у всех руки на затылке, и только один валяется, корчась на спине, закрыв лицо грязными ладонями. Между пальцев струится кровь. Всех нас словно ветром сдувает с крыши. Мы с Алькой сломя голову, не чуя под собой ног, бежим, не разбирая дороги. Потом долго идем молча, не по себе как-то нам. Стреляли из рогаток многие, камни кидали почти все, и кто выбил глаз немцу (про глаз мы узнали потом) и чем, неизвестно. Но преследовало чувство, что совершено что-то нехорошее, чувство стыда от подлого поступка не давало покоя. Страшно было почему-то идти домой. На пути попадается открытый канализационный колодец. Вытаскиваем из штанов свои бесценные рогатки и бросаем в черноту колодца. Все! Больше ни я, ни Алька никогда их в руки не брали, хотя остальные, порой совсем недетские забавы продолжались еще очень долго... Все, о чем здесь написано, лишь крохотные фрагменты нашего с Аликом детства, опаленного войной, и все это очень типично для всего поколения военного лихолетья. Наше детство только начиналось, оно было трудным, но, несмотря ни на что, счастливым. И вот за то, что оно вообще состоялось, низкий поклон вам, дорогие ветераны войны и тыла! Спасибо за ваш героизм, за мужество, за то, что я жив, живы мои дети и дети детей моих! Вы сделали все возможное и невозможное! Вечная память павшим за счастье будущих поколений! Почет и слава живым! С Днем победы! В. ЯГУДИН. Об авторе Ягудин Владимир Александрович. Почти четверть века жил на Сахалине. В 1971-м был направлен в строящийся поселок Нефтегорск старшим машинистом холодильника местной торговой конторы. В дальнейшем работал инженером в водоканале и службе по испытанию скважин НГДУ «Востокнефтегаз». Затем тринадцать лет трудился электромехаником РТПС от Охинского районного узла связи. В результате нефтегорского землетрясения потерял старшую внучку. В настоящее время живет в Хабаровске. Пенсионер, но продолжает работать. Пробует свои силы на литературной ниве.

Газета "Советский Сахалин"

23 апреля 2010г.


Вернуться назад