Из-за низенького штакетника, разделяющего наш огород, видно, как сосед справляет малую нужду. – Доброе утро! – приветствую я его. Не моргнув глазом и не отвечая, он продолжает свое дело. Струя ударяется в компостную яму, вырытую впритык к нашему огороду. Сосед нагл, упрям, непробиваем. В его дворе у самого забора огромная старая акация – источник маминых огорчений. Круглый год она засыпает мамин двор цветами, листьями, сухими ветками. Мама, которая не терпит мусора, вынуждена ежедневно мести двор, хотя врачи запретили ей наклоняться. Однажды огромный засохший сук упал на крышу и сдвинул черепицу. В дождь маму, естественно, залило. На просьбы спилить дерево сосед реагировал матом. Мама надеется, что я поговорю с ним, но я малодушно оттягиваю: только представлю, что его надо просить, к горлу подкатывает тошнота. Вообще здешний народ после дальневосточного воспринимается тяжело. Он несусветно жаден. Из-за межи в двадцать сантиметров страсти разгораются нешуточные, сын с топором может пойти на отца. Мама сначала щедро раздавала соседям большую часть урожая, но, когда обратилась к ним с просьбой дать на полчаса пилу, все отказали. Бесхитростно объясняли: «А вдруг вы сломаете?». На все мои уговоры садить меньше, не пластаться, раз некуда деть урожай, мама возражает, что земля пустовать не любит, и продолжает засаживать каждый сантиметр, даже в дальних углах огорода, куда шланг не достает и воду нужно таскать ведрами. Все это цветет и щедро плодоносит. Даже беглого взгляда на соседние огороды достаточно, чтобы осознать рекордность маминого урожая. Клубнику, например, придется продавать на рынке. Причем надо успеть ее собрать до шести утра, до автобуса, на который у мамы как у ветерана войны бесплатный проезд. Не успеешь – попадешь только на маршрутки, где водители укоряют, мотают нервы рассказами об убытках или просто не берут стариков. Мама шаркает метлой – убирает то, что натворила акация за ночь. Прихватив ведра, я иду в огород – заправка постели, утренний туалет подождут. На ходу растираю клубнику на лице – мой ответ городским косметическим салонам, хотя тут же об этом жалею, через пять минут маска безжалостно стянет кожу, но умыться, разогнуться, вытереть пот нет времени. Церковный колокол, звонящий к заутрене, опять застает меня на грядках. Опять мелькает мысль, что живу не так, все думаю о животе, а надо бы о душе. Церковь рядом, на этой же улице, всего домов через пять, но я за месяц станичной жизни ни разу в ней не была. На рынке продает клубнику мама, так как я, по ее мнению, деньгам цену не знаю, считать не умею и вообще все готова раздать. В красивом платье с белым отложным воротничком и в шляпке (одежда на любой выход, даже в пятиминутное путешествие в магазин за хлебом) она стойко отмахивается от назойливых армян-перекупщиков, не сутулясь, прямо стоит под палящим солнцем. Я переминаюсь сзади, жду, когда освободятся все ведра, чтобы отвезти их и кое-какие продукты (здесь они дешевле, чем в станице) домой. Только на такую нетворческую работу я и годна. Но пока мама отходит, чтобы разменять деньги для покупателя, очередь, разгоняемая милицией, перекочевывает на другое место, я перетаскиваю ведра, и в это время одно из них, пустое, у меня «уводят». Мама ахает, сердится и долго ворчит, что зря она меня с собой взяла, от меня одни убытки. Ведро старое, вместо пластмассовой дужки прикручена проволока, но заявить: «Успокойся, я куплю тебе новое» – я не могу, это подбросит дров в огонь, и пламя («Я знаю, что деньги для тебя ничего не значат, привыкли на острове ворочать тысячами!») забушует с новой силой. Я пришла на прием к главе сельской администрации, чтобы рассказать о том, какая героиня-фронтовичка моя мама, пусть обратит внимание, возьмет под свое крыло. Он слушал рассеянно, маму явно не помнил, в станице много ветеранов войны, климат здесь способствует долгожительству, и социальный и медицинский персонал относится к ним без трепета, Только при упоминании маминых наград, а именно медали «За отвагу», он оживился и стал записывать. – Понимаете, мама была связисткой, и не абы где, а в понтонно-мостовом батальоне гвардейской дивизии. Как она осталась живой, это вообще чудо. А не помните вы ее потому, что она нигде не показывается в своих наградах, даже 9 мая. Она в принципе ни на что не жалуется, у нее сейчас, слава богу, неплохая пенсия, к ней дважды в неделю приходит социальная работница. Но я вижу, что три вещи ей осложняют жизнь: отсутствие телефона, водопровода и контейнеров для мусора. (Я опять малодушно не упомянула про соседскую акацию). Третье слагаемое особенно отравляет жизнь. Хорошо тем, кто имеет машину: они отвозят мусор на помойку в райцентр. А бесколесные сваливают его в одном из красивейших мест станицы – на крутом склоне, неподалеку от родника. Особо же ленивые выходят из положения совсем просто: ночью подбрасывают ненужные вещи соседям через забор. Естественно, на другую ночь мусор возвращается с прибавкой. Но мама, фронтовичка и учительница русского языка, этого делать не станет. Поэтому у нее в сарайке скопилось уже три огромных мешка хлама. – Как же вы живете?! – пытаюсь я пробить броню главы администрации. – Куда мусор выкидываете? – Купите в складчину с соседями контейнер, повесьте на него замок от посторонних, мы его станем вывозить. Я вспоминаю соседа. Не пойдет. Да и мусор под замком – бред. В общем, ничего определенного я не услышала, не стоило сюда ходить, чтобы тебе напомнили о нищем бюджете, о том, что в станице нет ни одного градообразующего предприятия, о том, что мы находимся в «красном поясе», где под лицемерными лозунгами о социальной справедливости процветает невиданная коррупция. Мама встречает меня вопросом: – Ты сказала ему насчет акации? Я вру, что вопрос на контроле. Весь день я копаю, полю, крашу, даже чиню электропроводку, а мой «рабочий контроль» ходит следом, ворчит, поправляет... Работа принимается с большими оговорками. Я не так поливаю, полю, пасынкую, копаю, собираю жуков, закатываю банки и делаю тесто. И приобретаю никому не нужные вещи, сильно переплачивая. Мамочка-типичный советский человек, жалеющий всякую рухлядь, но только не свое здоровье. Считающий хозяйственные перчатки ненужной роскошью. Стирающий вручную многочисленные занавесочки в отсутствие водопровода. Таскающий по всему огороду железное ведро, потому что пластмассовое жалко. – Некрасиво, – выносит она свой вердикт, когда я вешаю постиранный тюль. – А именно? – уточняю я. – Влево сдвинуть или вправо? Может, приподнять? Мне очень тяжело стоять на столе на цыпочках, с поднятыми руками. Я вообще считаю, что развешивание тряпок по окнам – самое тяжелое из всех домашних занятий, копать и то легче. Но мама не торопится, отходя подальше, разглядывает простенок с разных ракурсов: – Некрасиво. – Заладила! Великий русский язык нам дан для чего? Чтобы понятно выражать свои просьбы... – Придуриваешься? Она прогоняет меня и лезет на стол сама. Расправлять складки ей еще тяжелее, чем мне, потому что она меньше ростом. Я стою рядом, смотрю на ее дрожащие, перевитые венами, усохшие ножки и мучаюсь раскаянием. Через пятнадцать минут такой пытки тюль действительно ложится ровными складками. Перетаскивая стол, я опрокидываю вазу с цветами на ковер. Мама ворчит: – Не можешь не напакостить... Вынеси его во двор просушить. – Он очень тяжелый... К утру высохнет сам. Тяжело вздохнув, мама начинает скатывать ковер. Поняв, что она все равно сделает по-своему, тащу рулон во двор и с грехом пополам водружаю на забор. Через полчаса начинает накрапывать дождь. Ворча и чертыхаясь: «И для чего это надо было? Почему ты не жалеешь ни себя, ни других?!», я тащу тяжелую ношу обратно. – Психопатка, – констатирует мать. – Вредная старушонка, – не остаюсь я в долгу. Вечером, как у героини известного мультика, у нас нет сил смотреть телевизор. Со стороны мы, наверное, очень похожи – две пожилые женщины с разной степенью седины и тупой усталости на лицах. Я не могу вспомнить фамилию известной киноактрисы, знакомой с детства, а мама, думаю, вообще не понимает, о чем фильм. Экранная жизнь рождает в ней какие-то сложные ассоциации, и она спрашивает: – Эвтаназию у нас до сих пор не разрешили? Видимо, память о своей матери, моей бабке, три года пролежавшей в параличе в деревенской избе и доставившей домочадцам массу забот, не выходит у нее из головы. Поэтому она каждый день в любую погоду и при любом самочувствии занимается зарядкой. Древнеиндийские и тибетские ритуальные упражнения перемежаются американским бодифлексом. В станице у меня не раз уточняли: «Ты чья? Той бабушки, которая йога?». Библиотекари постоянно откладывают для нее новинки в области оздоровления тела, мама внимательно их изучает, конспектирует, а затем включает в свой комплекс. Он уже занимает около двух часов. Она делает зарядку с упрямой целеустремленностью, с истовой верой в ее чудодейственность и похожа в это время на боярыню Морозову, сменившую шубу на шорты. – Не разрешили и не разрешат. – Почему? – устраивается она поудобнее. – Потому что страдания даны Богом, и человек должен выпить свою чашу до дна. Кроме того, муки одного нужны другому, тому, кто рядом. Нельзя освобождаться от безнадежно больных, сума-сшедших и идиотов. Этак человечество войдет во вкус и будет славненько жить, не зная, что такое сострадание... Так и знала! Она, атеистка и многолетняя коммунистка в прошлом, не может не спросить с подозрением: – Ты что, действительно веришь в Бога? Я делаю вид, что сплю. Но заснуть не могу: с непривычки болит все тело, кисти рук судорожно сжимаются, словно продолжают полоть и красить... Мама на соседней кровати вздыхает, подводя итог дня: – Опять мы, дочь, план на сегодня не выполнили... Я выхожу во двор. Все залито голубым светом – столько на небе звезд. Звякает цепь, это Франтик чешется в будке, чуть не задев крылом, пролетает какая-то птица. Из огорода на теплый асфальт пожаловали лягушки, одна из них вскакивает даже на крыльцо. Я разглядываю жизнь, которая копошится у моих ног, а сверху кто-то, наверное, разглядывает меня. Кошка Дымка тащит мышку. Она кладет ее передо мной и внимательно смотрит в лицо, ожидая одобрения за то, что не зря ест хлеб. Хорошо, что этой картины не видит дочь, а то было бы море слез и попытки вытащить окровавленный комочек прямо из пасти. Доченька моя не выносит смерти живых существ. Нам запрещено трогать паучиху Арахну, обосновавшуюся под притолокой в люльке-паутине, и мы входим в дом, низко нагибаясь. Над обеденным столом постоянно кружит оса Ося. Новорожденные котята, которых дочка собственноручно принимала у Дымки, прожили без имени лишь несколько минут. Как только было установлено, что это особы женского пола, их нарекли Соня, Сара и Сима. Естественно, мы уже не смогли их топить. Недаром психологи учат сразу называть свое имя, когда попадаешь к убийцам. На безымянных легче поднять руку. Опять не так прожит день. В нем не было любви и творчества. А ведь философ, забыла его фамилию, считает, что только они делают человека бессмертным. Вот почему я не могу заснуть, не от боли в суставах, а от тоски, вызванной сознанием конечности жизни. У детей такого чувства не бывает – они постоянно творят и постоянно любят. Это их естественное состояние. Дочка весь день играла с подружками, игра – творчество, общение – любовь. А мама? Она возится с тестом полдня, оберегая его от открытой форточки и громкого стука, лишь для того, чтобы пироги удивили своим совершенством. Долго расправляет складки на тюле... Грядки размечает по колышкам... Варит царское варенье, засовывая в каждую вишенку кусочек ореха... Зачем? Когда жизнь так коротка, когда так мало осталось. Да потому что это ее способ любви. Она всегда была неласковая, невеселая, никогда не рассказывала нам, детям, сказок, редко целовала, не хвалила в глаза, не умела открыто выражать чувства. Типично для ее поколения. Так же, как истовое трудолюбие и доведенные до совершенства хозяйственные хлопоты. Как буду чувствовать в ее возрасте я? Когда стану плохо видеть и слышать и мир сузится до бытовых размеров. Когда придется остаться наедине с ежедневной работой, в которую не привыкла вкладывать душу, с грядками, тестом, тюлем... Я не умею делать все так красиво, как мама, и так общаться и любить, как дочь... Поэтому они спят, а я стою тут... А ведь была возможность хотя бы закончить день по-другому. Если бы не отмахнулась от маминых вопросов. Это так понятно, что ей захотелось поговорить о смерти и о Боге... И вместо того, чтобы долдонить про человечество, надо было сказать: мама, мне совсем не в тягость ухаживать за тобой сейчас и сидеть у твоей постели потом, когда ты заболеешь, потому что я жалею тебя... ...Я просыпаюсь от шарканья метлы – мама убирает то, что натворила акация за ночь. Заодно ненавязчиво дает понять, что пора вставать, а то не успеем на шестичасовой автобус. Прихватив ведра, я иду в огород. Звон церковного колокола застает меня кланяющейся грядке. Разгорается день – один из многих до конца отпуска. И не взят еще обратный билет на самолет, и не было еще тягостных разговоров с мамой о том, как жить дальше и когда же я, наконец, перееду к ней на юг. И что же все-таки делать со старой акацией. Долго еще до той электрички, на которую я едва успею заскочить, потому что трудно оторвать от себя руки даже слабого восьмидесятилетнего человека, если он убежден, что видится с тобой в последний раз. О. ВАСИЛЬЕВА.
Cантехника
